Еремей Парнов - Мальтийский жезл [Александрийская гемма]
Издерганный стонами и жалобами, государь, обычно подозрительный и строптивый, смирился с постоянными нарушениями регламента. Возвышенные фантазии увлекали его к сияющим вершинам, а жалкая жизненная проза приковывала к земле. В пропахший настойками будуар Марий" Федоровны не хотелось даже входить. Сразу портилось настроение. Как не ко времени были эти свалившиеся на голову хлопоты! Государь переживал период необычайной активности и подъема. Это отражалось на всех сторонах замкнутого дворцового мирка, заставлявшего глухо откликаться бескрайние пространства великой империи. Количество дел, обращающихся в тот год в тайной канцелярии, раз в десять превзошло высший екатерининский показатель. Указов издавалось до двадцати пяти в месяц. И ведь за каждой бумагой стояли люди, иногда сотни людей; постоянно происходила перетасовка истрепанной дворцовой колоды, когда одни фигуры падают на пол рубашкой вверх, а другие возносятся на ключевые места пасьянса.
Закатилась звезда канцлера Безбородко, зато в большую силу вошел Ростопчин [164]. Опале подвергся целый конногвардейский полк. Командир и шесть старших офицеров за «безрассудные их поступки во время маневров» были посажены под арест, а сам полк отправлен в Царское Село. Поскольку, перемежая команды ругательствами, царь несколько раз выкрикнул любимое слово «Сибирь», случилось досадное недоразумение. Приготовившиеся к дальней дороге конногвардейцы только на месте узнали, где им назначено отбывать ссылку. Есть все же разница между царскосельскими казармами и сибирским острогом. Недаром недремлющие острословы-крамольники тут же сочинили злой анекдотик: «Полк, в Сибирь шагом марш!»
Могло ведь быть и такое. Пределов своей неограниченной власти император не понимал.
— Не забывайте, граф, что вы всего лишь инструмент, — напомнил он Панину [165] с недвусмысленной угрозой.
Так и воспринимались окружающие, как взаимозаменяемые механизмы.
— Если эти господа надеются водить меня за нос, то они опасно заблуждаются. У меня его нет, — бросил походя император, недовольный всеми своими министрами.
Перестановка отдельных карт внушала обманчивую иллюзию отрадных спасительных перемен, ничего в сущности не меняя.
В конце концов, расставшись не без боли и слез с Катей Нелидовой, многолетней пассией, Павел избрал другую даму сердца [166], окружив ее рыцарским почитанием. Ни в чем не зная меры, он был поистине трогателен в восторженном преклонении перед новой владычицей своих грез. К тому же все происходило на фоне мальтийских приключений, в наэлектризованной атмосфере оживших легенд, когда невозможное представляется достижимым, и захватывает дух от сладкой мечты, и вдохновенно кружится голова.
Почти каждый день двор выезжал на строительную площадку, где на месте снесенного Летнего дворца вырастали могучие стены Михайловского замка. Он был спланирован по образцу средневекового в соответствии с собственноручными набросками Павла. Строительство протекало с соблюдением древних рыцарских церемоний. Во внимание принималось решительно все: состав связующего, фазы Луны и, конечно, цвет. Поцеловав перчатку Анны Лопухиной-Гагариной, Павел продемонстрировал свой фетиш художнику. Задание дано. Дело остается за малым. Смешав в бочонках нужные краски, маляры в точности воспроизвели малейшие капризы оттенка. И как нарочно, в разгар всех этих увлечений — досадная зубная канитель!
Прошение Грубера, адресованное на имя царицы и переданное через посредство цесаревича Николай, исполнявшему должность секретаря личной ее величества канцелярии, пришлось как нельзя более кстати. Предлагая себя в качестве дантиста, ученый иезуит действовал наверняка. Дуры-ворожеи умастили ему дорогу.
Мария Федоровна незамедлительно показала каллиграфически написанное письмо Павлу.
— Это какой же Грубер? — призадумался император, которому пришелся по вкусу столь неожиданный и смелый маневр. — Надо на него посмотреть. Знакомая фамилия.
На следующей неделе иезуит получил предписание явиться в Зимний дворец.
— Вы действительно беретесь излечить заболевание? — строго спросил Павел, разочарованный неудачами прежних целителей. — Разве когда-нибудь прежде вы занимались медициной?
— Наш древний орден владеет множеством старинных рецептов, — бестрепетно ответил патер. — С божьей помощью я надеюсь прекратить течение болезни. Для этого мне придется некоторое время пробыть во дворце, чтобы иметь возможность своевременно оказать необходимую помощь. Поэтому покорнейше осмелюсь просить ваше величество позволить мне поместиться где-нибудь поблизости от кабинета государыни.
— Быть посему, — согласился Павел. — Но имейте в виду, что я лично буду наблюдать за ходом лечения!.. Пусть в кабинете поставят для меня канапе и ширмы, — отдал он распоряжение присутствовавшему при разговоре Кутайсову.
Эликсиры, срочно затребованные Грубером из монастырских аптек, вскоре привели к желаемым результатам. Царица перестала стонать по ночам, а первоначальная настороженность Павла сменилась полнейшим доверием. Он готов был осыпать самозваного лекаря всяческими милостями и уже собрался возложить на него орден Андрея Первозванного, но проницательный иезуит с горделивым смирением уклонился.
— Устав нашего общества не позволяет нам носить какие-либо знаки светских отличий. Если мы и служим монархам, а также подданным их, то единственно ad majorem gloriam Dei [167].
Павел пришел в восторг. Подобное бескорыстие не часто встречается при дворе, где погоне за богатством и почестями подчинены все думы и помыслы. С той минуты двери царского кабинета были открыты для Грубера. Ему разрешено было входить без доклада. Привилегия почти немыслимая!
— К вящей славе господней, — шутливо приветствовал иезуитским девизом нового лейб-медика царь.
Их встречи становились все более частыми, беседы — продолжительными и откровенными. Выходя за рамки медицины и как-то привязанных к ней восточных таинств, Грубер осторожно касался вопросов политики. С помощью нунция Литты он вовлек императора в ватиканские интриги и даже заручился обещанием содействовать формальному возобновлению ордена.
Явившись однажды к утреннему приему, Грубер застал государя за чашкой шоколада.
— А я только что вспоминал вас! — посетовал Павел. — Мой кондитер совершенно не умеет варить шоколад. Сколько я ни требую, никак не могу добиться, чтобы сделали как следует. Самый вкусный напиток мне довелось отведать в одном из ваших монастырей, где мы случайно остановились, путешествуя по Италии.
— Это действительно наша тайна, государь, вроде ликера братьев бенедиктинцев. Мне известен самый лучший испанский рецепт. Если вашему величеству будет угодно, я берусь приготовить.
Влияние Грубера, перескочившего из лейб-медиков в государевы шоколадники, росло со сказочной быстротой. Никогда и ничего не прося для себя лично, он шутя потеснил и Лопухина, папеньку фаворитки, и самого Кутайсова [168], постоянно готового схватить любой кусок.
Скоропалительная переменчивость к явлениям и лицам не могла не сказаться и на внешней политике, пересмотр которой наметился к концу уходящего в Лету восемнадцатого столетия. Грубер чутко уловил едва заметные изменения в отношении Павла к Наполеону и постарался незаметно подстегнуть этот желательный для иезуитов процесс.
Когда-то камер-фрейлина Нелидова упрекнула наследника за решительный поворот во взглядах на просвещение и просветителей.
— Вы вправе сердиться на меня, Катя, все это правда, — с грустью признал Павел. — Но правда также и то, что с течением времени человек становится слабее и снисходительнее. Вспомните Людовика Шестнадцатого! Он начал уступать и кончил эшафотом.
Зная о ненависти Павла к революционной Франции, едва ли можно было вообразить, что он не только пойдет на союз со вчерашними цареубийцами, но и решится изгнать из пределов своей империи Людовика Восемнадцатого [169] со всем его семейством. Однако такое произошло чему не в малой степени способствовала своекорыстная политика Англии вкупе с традиционным по отношению к России вероломством австрийского двора.
Конечно, политика правителей определяется прежде всего интересами государств, но изощренная британская дипломатия определенно проглядела психологический фактор. Обида царя-рыцаря, уязвленное в нем чувство куртуазного достоинства возобладали над прагматическим балансом издержек и выгод.
Симпатии Павла качнулись в сторону первого консула, чей военный гений снискал восхищение даже в стане врагов. Тем более что Наполеон выгодно проявил себя и на поприще государственного устройства, укротив разбушевавшуюся чернь, а вместе с ней и революционную стихию. К тому же глупость и легкомыслие Бурбонов, пригретых матушкой Екатериной, довели Павла до крайней степени раздражения. Русская знать, достаточно натерпевшаяся ет засилья немцев, с трудом сносила французскую спесь. Тем более что в свите двора в изгнании, как нарочно, подобрались почти одни вертопрахи, ловцы чинов и богатых невест. Отличаясь крайней невоздержанностью, они частенько болтали лишнее, что сейчас же становилось известно Павлу. Это был не тот человек, чтобы долго сносить подковырки.
